Неточные совпадения
Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди. Ни одного
не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо
пользоваться материальными благами жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
— Нет, если бы это было несправедливо, ты бы
не мог
пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я
не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я
не виноват.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и
не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и
не могли верить, потому что
не могли себе представить всего объема того, чем они
пользуются, и потому
не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
— Он всё
не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет
пользоваться моим имением.
Он всё лежал, стараясь заснуть, хотя чувствовал, что
не было ни малейшей надежды, и всё повторял шопотом случайные слова из какой-нибудь мысли, желая этим удержать возникновение новых образов. Он прислушался — и услыхал странным, сумасшедшим шопотом повторяемые слова: «
не умел ценить,
не умел
пользоваться;
не умел ценить,
не умел
пользоваться».
«Я неизбежно сделала несчастие этого человека, — думала она, — но я
не хочу
пользоваться этим несчастием; я тоже страдаю и буду страдать: я лишаюсь того, чем я более всего дорожила, — я лишаюсь честного имени и сына.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и
не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая
не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и
пользовалась этим.
Он
не подумал, что она чутьем знала это и, готовясь к этому страшному труду,
не упрекала себя в минутах беззаботности и счастия любви, которыми она
пользовалась теперь, весело свивая свое будущее гнездо.
— Может быть, всё это хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении пунктов медицинских, которыми я никогда
не пользуюсь, и школ, куда я своих детей
не буду посылать, куда и крестьяне
не хотят посылать детей, и я еще
не твердо верю, что нужно их посылать? — сказал он.
— Мне нужно, чтоб я
не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга
не могли обвинить вас… чтобы вы
не видали его. Кажется, это
не много. И за это вы будете
пользоваться правами честной жены,
не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я
не обедаю дома.
Она чувствовала, что то положение в свете, которым она
пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она
не будет в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она
не будет сильнее самой себя.
Я вошел в переднюю; людей никого
не было, и я без доклада,
пользуясь свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
— Помилуй! да этак ты гораздо интереснее! Ты просто
не умеешь
пользоваться своим выгодным положением… да солдатская шинель в глазах всякой чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.
Я говорил правду — мне
не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы,
пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался.
Любившая раз тебя
не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин,
не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто
не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло
не бывает так привлекательно; ничей взор
не обещает столько блаженства; никто
не умеет лучше
пользоваться своими преимуществами и никто
не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько
не старается уверить себя в противном.
Несчастным я
не сделал никого: я
не ограбил вдову, я
не пустил никого по миру,
пользовался я от избытков, брал там, где всякий брал бы;
не воспользуйся я, другие воспользовались бы.
Непостижимое дело! с товарищами он был хорош, никого
не продавал и, давши слово, держал; но высшее над собою начальство он считал чем-то вроде неприятельской батареи, сквозь которую нужно пробиваться,
пользуясь всяким слабым местом, проломом или упущением…
— Нет, я вас
не отпущу. В два часа,
не более, вы будете удовлетворены во всем. Дело ваше я поручу теперь особенному человеку, который только что окончил университетский курс. Посидите у меня в библиотеке. Тут все, что для вас нужно: книги, бумага, перья, карандаши — все.
Пользуйтесь,
пользуйтесь всем — вы господин.
Затем писавшая упоминала, что омочает слезами строки нежной матери, которая, протекло двадцать пять лет, как уже
не существует на свете; приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах
не пользуются воздухом; окончание письма отзывалось даже решительным отчаяньем и заключалось такими стихами...
Herr Frost был немец, но немец совершенно
не того покроя, как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с дурным выговором — по-французски и
пользовался вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую булавку в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги.
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм»
не прибыл с грузом в Дубельт, откуда,
пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
— Гонорарий! Всем
пользуетесь! — Раскольников засмеялся. — Ничего, добреющий мальчик, ничего! — прибавил он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь
не назло, «а по всей то есь любови, играючи», говорю, вот как работник-то ваш говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.
Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказался вчера «низок и гадок»,
не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой,
пользуясь ее положением, из глупо-поспешной ревности, ее жениха,
не зная
не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то
не зная порядочно.
А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, — что в болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь, и теплом
пользуешься», а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки
не видят!
Тогда и плачься на себя: был случай, да
не умела
пользоваться.
Паратов. Да, господа, жизнь коротка, говорят философы, так надо уметь ею
пользоваться… N'est се pas [
Не правда ли (франц.).], Робинзон?
По крайней мере
не надутый.
Вот новости! — я
пользуюсь минутой,
Свиданьем с вами оживлен,
И говорлив; а разве нет времен,
Что я Молчалина глупее? Где он, кстати?
Еще ли
не сломил безмолвия печати?
Бывало, песенок где новеньких тетрадь
Увидит, пристает: пожалуйте списать.
А впрочем, он дойдет до степеней известных,
Ведь нынче любят бессловесных.
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я
не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи!
Не смотри на то, что она упирается,
пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право
не признавать чувства сострадания,
не то что наш брат, самоломанный!
— Великодушная! — шепнул он. — Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и
пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много,
не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта — как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом
не стану.
— Наша армия уже разбита, и мы — накануне революции.
Не нужно быть пророком, чтоб утверждать это, — нужно побывать на фабриках, в рабочих казармах.
Не завтра — послезавтра революция вспыхнет.
Пользуясь выступлением рабочих, буржуазия уничтожит самодержавие, и вот отсюда начнется нечто новенькое. Если буржуазия, при помощи военщины, генералов, сумеет организоваться — пролетариат будет иметь пред собой врага более опасного, чем царь и окружающие его.
Самгину казалось, что теперь Елена живет чистоплотно и хотя сохранила старые знакомства, но уже
не принимает участия в кутежах и даже, как он заметил по отношению Лаптева к ней,
пользуется дружелюбием кутил.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он
пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «
не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
Ему захотелось назвать ее по имени и отчеству, но имени ее он
не знал. А старуха,
пользуясь паузой, сказала...
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая
пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто
не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его
не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.
Видел он также, что этот человек в купеческом сюртуке ничем, кроме косых глаз,
не напоминает Лютова-студента, даже строй его речи стал иным, — он уже
не пользовался церковнославянскими словечками,
не щеголял цитатами, он говорил по-московски и простонародно.
— Такой противный, мягкий, гладкий кот, надменный, бессердечный, — отомстила она гинекологу, но, должно быть, находя, что этого еще мало ему, прибавила: — Толстовец, моралист, ригорист. Моралью Толстого
пользуются какие-то особенные люди… Верующие в злого и холодного бога. И мелкие жулики, вроде Ногайцева. Ты, пожалуйста,
не верь Ногайцеву — он бессовестный, жадный и вообще — негодяй.
В тесной комнатке, ничем
не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее
не могли опьянить Клима настолько, чтоб он забыл о том, что хотел узнать. И,
пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя к желаемому, спросил ее о том, что никогда
не интересовало его...
Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин,
пользуясь паузой, попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые
не могли бы вызвать спора. Но необходимые фразы
не являлись, и думать о Дронове, определять его отношение к прочитанному —
не хотелось. Было бы хорошо, если б этот пошляк и нахал ушел, провалился сквозь землю, вообще — исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то очень важным думам Самгина о себе.
Не найдя слова, она щелкнула пальцами, затем сняла очки, чтоб поправить сетку на голове; темные зрачки ее глаз были расширены, взгляд беспокоен, но это очень молодило ее.
Пользуясь паузой, Самгин спросил...
— Я зашел предупредить вас, — вам бы следовало уехать из Москвы. Это — между нами, я
не хочу тревожить Варвару Кирилловну, но — в некоторых кругах вы
пользуетесь репутацией…
В довершение путаницы крестьянин Анисим Фроленков заявил, что луга, которые монастырь
не оспаривает, Ногайцев продал ему тотчас же после решения окружного суда, а монастырь будто бы
пользовался сеном этих лугов в уплату по векселю, выданному Фроленковым. Клим Иванович Самгин и раньше понимал, что это дело темное и что Прозоров, взявшись вести его, поступил неосторожно, а на днях к нему явился Ногайцев и окончательно убедил его — дело это надо прекратить. Ногайцев был испуган и
не скрывал этого.
Но, положим, вояж — это роскошь, и
не все в состоянии и обязаны
пользоваться этим средством; а Россия?
Эти восклицания относились к авторам — звание, которое в глазах его
не пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и то полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как и многие тогда, почитал сочинителя
не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.
— Поблекнет, как ваша сирень! — заключил он. — Вы взяли урок: теперь настала пора
пользоваться им. Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и
не думайте ни о чем — я ручаюсь за все. Пойдемте к тетке.
Он познакомился с ней и потом познакомил с домом ее бывшего своего сослуживца Аянова, чтобы два раза в неделю делать партию теткам, а сам,
пользуясь этим скудным средством, сближался сколько возможно с кузиной, урывками вслушивался, вглядывался в нее,
не зная, зачем, для чего?
— Кому же дело? — с изумлением спросила она, — ты этак
не думаешь ли, что я твоими деньгами
пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
Вскоре бабушка с Марфенькой и подоспевшим Викентьевым уехали смотреть луга, и весь дом утонул в послеобеденном сне. Кто ушел на сеновал, кто растянулся в сенях, в сарае; другие,
пользуясь отсутствием хозяйки, ушли в слободу, и в доме воцарилась мертвая тишина. Двери и окна отворены настежь, в саду
не шелохнется лист.
У него, взамен наслаждений, которыми он
пользоваться не мог, явилось старческое тщеславие иметь вид шалуна, и он стал вознаграждать себя за верность в супружестве сумасбродными связями, на которые быстро ушли все наличные деньги, брильянты жены, наконец и большая часть приданого дочери. На недвижимое имение, и без того заложенное им еще до женитьбы, наросли значительные долги.
А после обеда, когда гости,
пользуясь скупыми лучами сентябрьского солнца, вышли на широкое крыльцо, служившее и балконом, пить кофе, ликер и курить, Татьяна Марковна продолжала ходить между ними, иногда
не замечая их, только передергивала и поправляла свою турецкую шаль. Потом спохватится и вдруг заговорит принужденно.
Она поручила свое дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему довольно серьезно заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от той свободы, которою он
пользовался при ней и своей матери, в обращении с Марфенькой, что другие, пожалуй, перетолкуют иначе — словом, чтоб
не бегал с ней там по рощам и садам, как здесь.